Мы приводим здесь лишь некоторые избранные произведения из альманаха «Надмосковье», который вышел в 1999 году, на рубеже веков. В этот альманах вошли произведения авторов, членов литературного объединения им. Дм. Кедрина (г. Мытищи, Московская область).
Григорий Кружков “Начало романа”
Валентина Попова “Играть в игрушки истиной банальной:”
Валерий Федосов “Мальта-транзит”
Владимир Пешехонов “Метель”
Владимир Ильицкий “Древнеегипетский кинематограф”
Юрий Петрунин “Тещина крыша”
Александр Сытин “Эхо”
Нина Шевцова “Все в порядке. Улыбнись беззвучно:”
Николай Дорожкин “Непонятное явление”
Игорь Кулагин “Неразрешимый вопрос”
Валентин Ткаченко “Человек, не разучившийся смущаться”
Владимир Климович “Не заполнен зал концертный:”
Владимир Хабловский “Молодой подполковник”
Вячеслав Макаров “Кто к нам пришел”
НАЧАЛО РОМАНА
Григорий Кружков
В необъятной стране за могучей рекой,
Где шесть месяцев падает снег,
Жил один маслосмазочный и прицепной,
Крупноблочный, пропиточный и тормозной,
Противозамерзающий и выносной,
Сверхурочный один человек.
Жил он с личной своей многожильной женой,
Очень ноской, нервущейся и раздвижной,
Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,
Неснимаемой без пассатиж;
И однажды родился у них нарезной,
Безбилетный, сверхплановый и скоростной,
Акустический и полупереносной,
Двухпрограммный печальный малыш.
Над его головой не светила звезда,
осеняло его только знамя труда,
И шумели отравленные провода
И шуршала над крышей его лебеда,
И стучал по ушам барабан.
Он учился прилежно – скользить и сквозить,
Коли надо – и мордой об стол тормозить…
Если это начало, позвольте спросить,
Чем же кончится этот роман?
[наверх]
***
Валентина Попова
Играть в игрушки истиной банальной,
Что все мы подойдем к черте финальной.
Где будет мрак безлунных берегов,
Один – страшится, а другой – готов.
Понять, что значит после смерти слава,
И пошутить, что нужен модный саван
И что пускай с дождем та будет ночь, –
Один – не в силах, а другой – непрочь.
Собрав остатки мудрости и воли,
Чтоб выдержать удар последней боли,
И чтоб, как древний воин, лечь на щит,
Один застонет, а другой смолчит.
Но хоть никто нам предсказать не хочет,
Когда придем к последней вечной ночи,
Один, живя, всечасно смерти ждет,
Другой о жизни мыслит – и живет.
[наверх]
МАЛЬТА-ТРАНЗИТ
Валерий Федосов
Мы ночную дорогу осилили.
(Над пучиной морской не шали!)
И под левым соском у Сицилии
Островочек – с ладошку – нашли.
Ай да Мальта, малютка пригожая!
Купола – в оглавленье крестов,
И под сердце кольнуло похожее
На Великий красавец-Ростов.
Я – транзитник. Я – с миною скверною,
Словно Мальта – виновница в том,
Что на русской земле исковерканной
Вместо Дома я строил Содом.
Заболела, – не мрЎт и не лечится!
Червь сомнения грудь источил…
Как в России жить по-человечески, –
Отыскался бы кто научил!
Это здесь, что ли, пришлому воинству
Отдавали страну на постой?
Отчего ж у мальтийцев достоинство,
Словно каждый из них – Лев Толстой?
Вон – у стойки мужик стопку содовой
С каплей виски сосЎт целый час
И кайфует, буржуйская морда,
Этак – с литра гуляют у нас.
И бармен, падла, смотрит по-доброму,
Мне ж – не в бар, а в сортир прямиком,
Долбану самогонки (без долларов!)
Из “ладошки”, под левым соском…
Заболела, – не мрЎт и не лечится!
Червь сомнения грудь источил…
Как в России жить по-человечески? –
Кто бы нас, дураков, научил!
[наверх]
МЕТЕЛЬ
Владимир Пешехонов
Мело и намело. А жалости и гнева
В овраги и боры вовек не намести.
Но где-то впереди дорога или дева.
И ты, метель, мети направо и налево!
И ныне и всегда мети, метель, мети!
Гляди, подожжено пространство мировое
Снаружи и внутри! И вместе мы глядим.
Я с другом говорю. Мы снова оба-двое.
И Бога я молю о жизни и покое.
И движется метель. И длится белый дым.
Мело и намело. Дубы обледенели.
Метельная пора, помилуй и прости!
Во здравие живой и гибельной метели
Недавно и давно мы плакали и пели.
И ныне и всегда мети, метель, мети!
[наверх]
ДРЕВНЕЕГИПЕТСКИЙ КИНЕМАТОГРАФ (отрывок)
Владимир Ильицкий
Вознамерившись с кайфом вступить в колоннады Луксора, в золотые Стовратные Фивы, я на Яузу вышел, чтоб вдаль поглядеть с косогора, поразмыс-лить о том, чем, бродяги, мы собственно живы. Выдь на Яузу – чей раздается топор дровосека? Та же мытная рожа! Я скорее признаю в себе финикийца или малоазийского грека, чтоб судьба моя стала чуть-чуть не похожа. Выдь на тот косогор. Встанем в ряд бурлаки бурлаками. Устремим свои взгляды в даль, куда предстоит с македонскими топать пол-ками, чтоб в Стовратные Фивы вступить, как в родные посады.
Мы в единой системе координат проживаем. Восточно-славянский мат с дополнением западных идиом не оценит разве что идиот. Азиопа? Евразия? Гунны? Рим? У прилива-отлива единый ритм. Мы в загоне одном, лишь в своих углах, где что наш Генеральный, что Ваш Аллах. Кто кочевник, кто бюргер, в строю одном – даже если не движемся – мы идем. И сквозь гром барабанов слышится вдруг, как, курлыча, туристы летят на Юг.
Солнцем обозначенные спицы колеса вертящейся удачи – так мы отбываем из столицы на аэроплане – не иначе. Паспортный контроль, досмотр, таможня. Долларов законное наличье. В прошлое спешишь? И это можно, если скорость более чем птичья. Рифмачи летят и казнокрады, чартер закупивши по дешевке. Хватит керосина до Хургады, а потом – хиляй по обстановке. Кто бы как бы не платил сторицей – ни за что не получаешь сдачи. Солнцем обозначенные спицы вертятся упрямо – не иначе!
Ты выше всех, кто не сберег престиж, и государств лукавых – пролетишь! В иллюминатор глянешь под углом – житье-крутье отчеркнуто крылом. Над перекрестьем океанских чаш поймешь: пора – и выполнишь вираж. И приземлишься там, где от плотин ужался Нил, но не ослаб хамсин, где посреди бесчисленных пустынь – твоих обломки племенных святынь, где управляет духом мировым лишь то, что видишь зреньем боковым.
Даешь! – сойти спешащим – трап. Вперед! – средь вскинутых знамен. Кто копт, кто гиксос, кто араб, а мы – непознанных племен. Бросаясь в эритрейский бриз, летим, волнуясь и смеясь, – до Пирамид! И дальше – вниз, нащупав родственную связь. По карте – вниз, но по пескам – вверх, до немереных высот, где Солнцем выстроенный Храм нас над веками вознесет.
Переведем хронометры назад на час, а если вдруг на пятьдесят веков, как бы уже не настоящих, где неспроста сыграли царства в ящик… Хронометры назад переведем – туда, где Фараон – лишь Царский Дом, людей объединяющий во-первых, для изменений медленных, но верных. Переведем хронометры. Для нас, летящих мимо, важен каждый час в нетронутом пространстве пограничном меж эпохальным временем и личным.
Поскольку потеха – постольку награда. Зависимость эту учти. Ташкент и Хабаровск, Москва и Хургада – этапы большого пути. Гремела атака, и пули звенели, и танки ползли косяком… А ты в многозвездном балдеешь отеле, с самой Клеопатрой знаком. Хургаде не надо иного пейзажа – лишь море да парус на нЎм. А девушка наша? Не очень-то наша. Точней – не из наших времен. Эх, нежность за нежность – не око за око. За Красное Море – нальЎм! А наш бронежупел нехай одиноко торчит на пути запасном.
Битые фелюги на камнях – старые надежные подруги, подскажите мне, в каких краях паруса вы рвали от натуги. Вот так да – поселок рыбаков! Схоронившись близ аэродрома, где Хургада тридцати веков, ветру и поэзии знакома? Ночь. Жара. Торговые дела с привкусом веселой контрабанды. В лавках – благовонные масла, золото и бриллианты. Понял сразу я, что это крах – знойные торговые услуги… Старые фелюги на камнях – ветру изменившие подруги.
[наверх]
ТЕЩИНА КРЫША
Юрий Петрунин
Крашу крышу.
Аккуратно – валиком.
Тещин дом – ответственный объект.
Вряд ли теща осчастливит шкаликом –
Бережет мой ценный интеллект.
И скупится.
Что ж, она на пенсии.
У нее теперь не хлебный чин.
Да и я-то расцветаю песнями
Вовсе не от рюмочных причин.
Мне жена своей глубинной ласкою
Перекрасит радужно весь мир.
Крашу крышу.
“Экономней с краскою!” –
Это снизу – теща. Бригадир!
Нет уж. Банки выскребу я насухо,
Чтобы два-три слоя наложить.
Теща, словно у Христа за пазухой,
Под надежной крышей будет жить.
Пусть ей кошка скрасит одиночество.
Сухо, тихо, мирно – благодать.
Может, ей тогда и не захочется
Ни в какие гости уезжать…
[наверх]
ЭХО
Александр Сытин
Маячит домик вдалеке,
среди поляны у излуки…
И резвый катер на реке
подаст мне ласковые руки.
И у кустов, знакомых мне,
он резко сбавит шаг свой ходкий.
И закачает на волне
в пучок собравшиеся лодки.
И катер белые мостки
на берег бережно опустит
и вдоль задумчивой реки
шагать по берегу отпустит…
Проверю в омуте блесну.
Подарков городских отведав.
до ночи прогудим с соседом…
В дощатом домике усну.
Не от будильника проснусь –
от светлой трели жаворонка.
А выйду – в солнце окунусь
и в радость, вылитую звонко.
Да как же я у этих вод,
у этой шири прежде не был!
Какая синь в глаза течет
Какой восторг нисходит с неба!
Как будто нет дурных вестей,
кровавых битв внутри Отчизны,
где за амбиции властей
бессчетно отдаются жизни,
где взят в заложники народ,
где вор в избытке и калека,
где жизнь пошла наоборот –
к истокам каменного века…
О Бог! Не оттого ль бежал,
транзистор разломал на части.
чтоб избежать того ножа,
в меня входящего всечасно?
Да что же ты опять про боль?
За тем ли в этот рай приехал?..
Да, да, отрину я, изволь…
Но здесь
еще настырней Эхо…
[наверх]
***
Нина Шевцова
Все в порядке. Улыбнись беззвучно,
Чтоб не замолчать на полуфразе.
Жизнь моя теперь благополучна,
Как у белых роз в хрустальной вазе.
Мне их дарят кстати и некстати.
Все для счастья. Все как я хочу.
В предзеркалье, в шелковом халате
Я гашу крученую свечу,
Выдыхаю умершее слово,
Отдаю руки холодный мел
И не вздрагиваю.
Ты такого
Мне добра хотел?
Словно брошь из редкого металла,
Чтут в фамильном сейфе жизнь мою.
Говорят, что я красивой стала.
Только песен больше не пою.
[наверх]
НЕПОНЯТНОЕ ЯВЛЕНИЕ
Николай Дорожкин
Однажды ночью летней
(есть месяц и число)
из хмари предрассветной
явился НЛО.
Он над лесною далью
давал за кругом круг,
потом, пройдя спиралью,
спикировал на луг.
Пенсионер, пожарник,
другие рыбаки
смотрели сквозь кустарник,
как сел он у реки,
как выпустил из брюха
две пары тонких ног,
и как потом из люка
спустился мужичок.
К нему другой такой же –
скафандр и гермошлем –
авария, похоже,
иначе бы зачем?
Поставили подмостки
на винтовой оси
и долго по-шоферски
копались под шасси.
Потом в лючок нырнули,
врубили нижний свет,
конечности втянули,
взлетели и – привет!
Остались только вмятины
от четырех опор,
да вот ромашка с мятою
там не растут с тех пор.
Чтоб разрешить сомнения,
писали мужики
бумаги в Академию
и в разные НИИ.
Событие нечастое –
и вот, как из ружья,
приехало начальство,
ученые мужья.
На месте потоптались,
где отпечатки ног,
о чем-то пошептались –
и выдали итог:
мол, это все, наверное,
изученный вопрос –
явленье атмосферное,
гипноз-галлюциноз!
Потом сказали устно,
что ночью надо спать,
и, если пьешь – закусывать,
а лучше – завязать…
А чтоб сомнений не было,
советовали впредь
не пялиться на небо,
а под ноги смотреть.
[наверх]
НЕРАЗРЕШИМЫЙ ВОПРОС
Игорь Кулагин
Я самым-самым спелым помидором
Заем тобой провозглашенный тост,
Поверив в то, что мы, возможно скоро
Неразрешимый разрешим вопрос.
Поверив в то, что все предельно просто…
А может статься, так оно и есть,
Когда б мундиры шили мы по росту,
Когда б чужих не занимали мест,
Когда б своих мы ближних не держали
За дураков… Но так уж повелось.
Святая Русь! В ином краю едва ли
Так много ив и плачущих берез.
Ты хочешь спорить? Что ж, давай поспорим.
На то сегодня мы и собрались.
Что значит счастье? Что такое горе?
И, по-большому, что за штука жизнь?
Зачем лукавить и кивать на “…измы”,
И уповать на сказочный декрет –
Ведь гены рабства в наших организмах
Не изживутся много-много лет.
Ты выдвигаешь новую идею?
Ну что ж, посмотрим. Жизнь отсеет сор.
Наш край суров. Здесь все так трудно зреет.
Хотя смотри: вот – спелый помидор.
[наверх]
ЧЕЛОВЕК, НЕ РАЗУЧИВШИЙСЯ СМУЩАТЬСЯ
Валентин Ткаченко
К сожалению, встречается не часто,
Как на улице – незапыленный снег,
Человек, не разучившийся смущаться, –
Удивительно красивый человек.
Где другие перед подлостью большою
Отступают, с неизбежным примирясь,
Он проходит с незапятнанной душою
Через пошлость, через злобу, через грязь.
Я хочу, чтобы узнал большое счастье –
Не растратить и не вычерпать вовек –
Человек, не разучившийся смущаться,
Самый чистый, самый добрый человек!
[наверх]
***
Владимир Климович
Не заполнен зал концертный –
Что новинка для Москвы.
Бах в программе.
Что конкретно? –
Не запомнил я, увы.
Помню кашель, шорох в зале
И… внезапный в горле ком…
Что ж вы, люди, не сказали
Мне о Бахе –
О таком?
Исчезают стены, лица.
Мне с собой не совладать:
Атеист – хочу молиться,
Офицер – хочу рыдать,
Или в чаше заповедной,
Где органные стволы
Корабельных сосен медных
И печальны и светлы,
Лечь на теплую иглицу,
В небо-зеркало смотреть
И в себе познать границу,
Где, сойдясь, готовы слиться
Свет и сумрак:
Жизнь и смерть:
[наверх]
МОЛОДОЙ ПОДПОЛКОВНИК
Владимир Хабловский
Разыгралась погода, листья в парке кружа.
Молодой подполковник уходил в сторожа.
Скрыв сердечную рану, новой службе не рад,
Уходил на охрану в продовольственный склад.
Камуфляж как с иголки – только без эполет.
Спрятан в книгах на полке боевой пистолет.
Видно денег не очень и уюту хана,
Коль на пост гонит ночью паразитка-жена.
Вот и склад этот самый. Подозрительный хруст!..
Подполковник охраны сел привычно под куст.
Кто-то лопал салями, кофе с брендями пил.
Молодой подполковник в бой смертельный вступил.
– Ах, бандиты, ах, воры! – он кричал и свистел.
И укладывал горы изувеченных тел.
Тут бандит, с виду хилый, этим все нипочем,
Он ему, что есть силы, по лицу – кирпичом!
От убийственно встряски брызнул мозг киселем.
Не спасла его каска и любимый прием.
И кричал он в угаре (из лица – винегрет):
– Не встречать тебе, парень, каптализьма рассвет!
Разыгралась погода, листья в парке кружа.
Молодой подполковник весь убитый лежал.
Что за жизнь-лихоманка! Не загадывай в даль:
Хоть у нас нынче пьянка, а на сердце – печаль.
[наверх]
КТО К НАМ ПРИШЕЛ
Вячеслав Макаров (1950-1994)
Не ищи меня среди мертвых,
И среди живых не ищи:”
Написав пару строчек, Егор Кондрашкин не-надолго задумался и, бросив авторучку, нервно заходил в поисках рифмы по тесному однокомнатному номеру гостиницы города Н, куда его пригласили как молодого, подающего надежды поэта на семинар по проблемам молодежной поэзии.
Рифму “мЎтлах” он отбросил сразу же, как явно не из той оперы. Помучившись со словом “перемЎтных”, он вынужден был отказаться и от него. “Да, придется ставить что-нибудь в духе Андрюши или Рождественского”, – подумал он, но, считая себя поэтом самобытным и оригинальным, решил пока отложить первую строчку и взялся за вторую. Но и с ней ничего не получалось. “Прыщи”, “хвощи” не задержали его внимания, а за глагольную рифму каждый критик сразу же уцепится. “Черт возьми. Надо переходить в прозаики. Там все проще. Что думаешь, то и пишешь: А о чем я, собственно, думаю?”
Но разобраться, о чем он думает, Егор не успел – в окно постучали. Отодвинув штору, он прильнул к отсвечивающему стеклу, нечетко разбирая силуэты городских тополей, только тут с удивлением сообразив, что номер находится на третьем этаже.
– Кхе, кхе! . . – раздалось за спиной.
Посреди номера стояла немолодая женщина, полная, с уставшим лицом. В руках она держала хозяйственную сумку.
– Здрасьте, молодой человек.
– Здравствуйте, – ответил Кондрашкин, растерянно озираясь по сторонам. – А вам кого?
– Вас, молодой человек, вас.
“Почитательница?” – мелькнуло в голове Егора. – А вы не ошиблись?
– Нет, мы никогда не ошибаемся. Может, предложете мне сесть?
– Пожалуйста, пожалуйста, садитесь, – заторопился Кондрашкин, порывисто выдвигая стул.
Женщина тяжело прошла и медленно, грузно села, поставив сумку на стол.
– Стишки пишите? – кивнула она на исчерканный лист.
– Да так, работаю, – солидно ответствовал Егор, отодвигая, однако, подальше черновик от неожиданной посетительницы.
– Ну так вот, не буду вас долго задерживать, перейду сразу к делу. Я предлагаю вам вечную славу. Как вы на это смотрите?
“Шизичка”, – догадался Егор, отводя взгляд, заме-тавшийся в поисках выхода.
– Я говорю вам вполне серьезно. И выслушайте меня внимательно. Что бы вы выбрали – минутний успех или вечную славу?
– Как это? – наконец выдавил из себя Кондрашкин, понимая, что разговор придется поддержать во избежание осложнений.
– Да так. Вам известно, что часто поэт ли, писатель при жизни совершенно неизвестен, и вот после смерти, даже через много лет все начинают говорить, что это гений:
– Это вроде как с Тютчевым?
– Ну хотя бы. И наоборот – пошумели о ком-то год-другой и забыли. Так что бы вы выбрали?
– Я пишу не ради славы! – достойно возразил Егор.
– Ну, это все так говорят. А все-таки?
“Вот привязалась! Эдак ее не вытуришь”, – завозму-щался Егор, однако вынужден был отвечать.
– Конечно, судьба Тютчева достойна подражания:
– Ну вот. Именно такую судьбу я и хочу вам предложить.
По спине Кондрашкина поползли муравьи.
– Я что-то вас не совсем понимаю.
– Да что ж тут не понимать! Если вы согласитесь на наши условия, то мы гарантируем вам посмертную славу. То есть откроем кому надо глаза, создадим мнение: Конечно, Тютчев – это Тютчев, с вами посложнее будет.
По спине Кондрашкина побежали тараканы.
– А условия наши такие. Желаете иметь вечную славу – сегодня же умираете.
Один из тараканов укусил Кондрашкина, отчего тот отшатнулся к стене и прижался к ней спиной.
“А вдруг у нее в сумке:”
– Да не пугайтесь вы! Ну и хлипкий народ пошел. – Женщина устало отвернулась. – Совершенно невозможно разговаривать. Не собираюсь я вас убивать. Только одно ваше чистосердечное слово “да” или “нет”.
– А если “нет”, что тогда? – с трудом сглотнув ком, спросил Кондрашкин, понимая, что разговор зашел слишком далеко.
– Тогда – ничего. Все остается по-прежнему. Только о славе не мечтайте. Это, – она указала на листок, – не стихи. Вам сорок лет…
– Тридцать восемь, – поправил Кондрашкин.
– Выпустили вы три жиденькие книжки, и никто-то вас не знает и не узнает, уж поверьте моему опыту. Она подняла голову и в упор посмотрела на Кондрашкина тяжелым взглядом вполне нормального, но уставшего человека.
– Подумайте, подумайте, молодой человек. Ваша судьба в ваших руках. Никто вас не неволит. И, кстати, не бойтесь смерти. Мы не злодеи. Она будет естественной и легкой.
– А вы что – оттуда? – спросил начинающий осваиваться Егор, указывая на пол.
– Какое это имеет значение? Мы – ниоткуда. Но мы есть. И не отвлекайтесь и меня не отвлекайте. Если “нет” – я ухожу. Если “да” – уходите вы. То есть мы уходим вместе. Решайте. И учтите. Мы приходим только раз в жизни.
– А почему вы пришли именно ко мне?
– По нашим данным вы созрели для этого разговора. А клиентов у нас хватает, так что выбирайте.
Егор задумался. Может, розыгрыш? Нет! Тут он только вспомнил, что закрыл дверь изнутри. Вон и ключ торчит. А если серьезно?. . “Нет”, – твердо решил он.
Вдруг в окно резко постучали.
Кондрашкин повернулся на стук, но тут же испуганно оглянулся на женщину:
В номере никого не было. Только листок с начатыми стихами медленно планировал на пол, точно сдунутый сквозняком…
Через год Егор Кондрашкин умер от запоя.
